Писали в старину в присутственных местах очень много. Один иностранец — современник рассказывает, что московские подьячие были завалены работой, которую не успевали сделать в присутственное время и должны были работать не только по праздникам, но и по ночам.
Начальники приказов строго взыскивали со своих подчиненных за всякую повинность. Проработает, бывало, иной подьячий, не разгибая спины, целый день, засидится ночью и, не выдержав давления бумажной горы, уйдёт домой, не кончив дела. Проведает о том дьяк, призовёт к себе в „казёнку» на другой день неисправного дельца и начнёт ему „выговаривать», да еще иной раз и побьёт собственноручно, а то и велит побить виноватого батогами перед приказом на посмех всем прохожим, в стыд и поношение самому виноватому. Этим наказание не ограничится: за прогул присудит дьяк виноватому просидеть ночь в приказе за делом, а чтобы он не убежал, велит сторожам привязать подьячего к скамейке и смотреть за ним, чтобы он дело делал, а не спал, растянувшись на столе, подложив под голову груду бумаги.
Бумаги на письмо в московских приказах изводилось столько, что англичане, смеясь, рассчитали, что с избытком хватило бы годового расхода её на то, чтобы укрыть всю землю Московского государства. “Но и помимо смехотворных преувеличений, надо признаться, что деятельность старинных московских подьячих была изумительно щедра
на трату бумаги и чернил. Как ни горели тогдашние деревянные русские города, когда огонь в несколько часов не оставлял от застроенных улиц и площадей ни кола ни двора, до наших дней (имеется в виду 19 век) всё же сохранились необозримые груды письменного материала от тех времён. Сколько его, кроме огня, истребила сырость, сколько его погибло от небрежного устройства тогдашних архивов и, всё-таки, его осталось еще много-много…
Уже почти сто лет целые учреждения заняты разбором этих остатков старины, и всё еще нельзя сказать, чтобы исследователи проникли всюду глубоко в груды этих свитков, тетрадей и книг.
Писал тогдашний подьячий необычайно ловко и быстро.
Заложив запасное перо за ухо, повесив на шею чернильницу, он не всегда нуждался для письма в столе, а, присев на полено или на подоконник, клал полосу бумаги на колени и строчил без устали.
Писали тогда на длинных полосах бумаги, „столбцах» с одной стороны, приклеивая одну к другой. По скрепам, на оборотной чистой стороне, дьяк „метил» дело своим небрежным почерком — ему нечего было стараться писать хорошо, он слишком важная персона: кому нужно,
те разберут, что он нацарапал. Вот с подьячего, с того спрашивался четкий, хороший почерк и уменье писать грамотно. Храни Бог, если подьячий сделает важную описку, особенно в титуле государя: напишет, например, вместо «великий государь», только „великий», а слово „государь» нечаянно пропустит, — велит дьяк бить такого невнимательного работника перед приказом батогами нещадно.
Исписанные и склеенные полосы свертывались в трубку и составляли иногда колесо очень солидных размеров. Если размотать иное большое дело, то получится лента в несколько десятков аршин: есть столбцы в 75 и 100 аршин, а Уложение царя Алексея, писаное на столбцах,
достигало 350 аршин; чтобы смотать вновь такой столбец
в сотню аршин требуется часа два времени. Пётр Великий особым указом в 1702 г. запретил писать столбцами, и тем самым положил конец этому неудобному способу документирования.
Хранились исписанные столбцы в ящиках, которые помещались с пометками на них в особой комнате нижнего этажа приказа.
