Пытке в Московском государстве подвергались лица всех чинов без исключения, кроме думных, которые не могли быть и наказываемы телесно. Если, например, на обыске говорили, что такой-то помещик составил шайку разбойников из своих крестьян и грабит вместе с ними, то хватали и помещика и его холопов, но прежде пытали холопов, а потом самого помещика.
Обвиненного в преступлении ожидала смертная казнь или кнут. Смертью казнили через повешение, обезглавливание, утопление, сажание на кол и т.п. Чаще всего употреблялось повешение, а другие виды казни употреблялись редко, разве что за какие-нибудь необычайные преступления. За воровство и даже убийство, если это не был разбой, т.е. убийство, соединённое с грабежом, смертной казни подвергали редко; в большом ходу был кнут и батоги.
Батоги были самым обыкновенным и употребительным наказанием, которому одинаково подвергались и простые, и чиновные люди за важные и неважные нарушения закона. В Москве, по замечанию одного иностранца, редкий день проходил без того, чтобы кого-нибудь не били на площади батогами.
Часто употреблялся и кнут, который описывают как самое жестокое наказание.
По Уложению, вора, попавшегося в первый раз, после пытки били кнутом, отрезали левое ухо, заключали в тюрьму на работу в кандалах на два года, а потом ссылали на жительство в украинные города. Попавшегося в воровстве второй раз тоже били кнутом, резали прочь правое ухо, сажали в тюрьму на работу на четыре года и потом ссылали на жительство в украинные города; за третье воровство присуждалась смертная казнь. На место казни преступника вывозили с
зажжённой восковой свечой, которую он держал в связанных руках.
Один иностранец так описывает виденное им в 1634 году в Москве наказание кнутом девятерых преступников, в числе которых была одна женщина, воровски продававших запрещённые тогда табак и водку; кнут был из воловьей жилы и имел на конце три хвоста, острые, как бритва, из невыделанной лосиной кожи. Преступникам дали 25 ударов, преступнице — 16. При наказании на площади присутствовал подьячий с бумагой в руках, где означено было число ударов для каждого преступника; всякий раз, как палач отсчитывал предписанное число, подьячий кричал: „Полно!» Затем преступников связали парами, продававшим табак повесили на шею по рожку с табаком, а продавцам водки — по склянке с этим напитком и в таком виде повели всех по городу, и хотя некоторые из них еле стояли на ногах, их всё таки
продолжали бить. Пройдя с полмили по улицам, их повели опять на площадь, где происходила казнь, и тут отпустили.
Очень странно, что Князьков, расписывая средневековые пытки, всё время обращается к реакции на них иностранцев. Уж чему тут могли удивиться люди, в странах которых практиковалось колесование, четвертование, сожжение людей и тому подобные вещи?
Вообще иностранцы, рассказывая о московском судопроизводстве, резко подчёркивают его грубость и жестокость. Мелкие служащие суда, все эти подьячие, доводчики и пристава обращались очень жестоко с подсудимыми. Иногда человека, обвиняемого в каком-нибудь грошовом деле, если он не мог представить поручителей, хватали, заковывали в цепи и сажали в тюрьму, где он должен был иногда сидеть очень долго, пока дело его не назначалось к слушанию. Такой обвиняемый, быть может, несправедливо, находился, однако, всецело в распоряжении тюремщика-доводчика или пристава и должен был много терпеть от его произвола и вымогательств. Ходатаев и поверенных никаких на суде не допускалось, и каждый сам должен был, как умел, излагать свое дело и защищаться.
